Написано ночью. В тяжелых условиях. В темноте. При шквальном завывающем ветре, от которого дребезжат стекла, дрожат ставни и где-то в отдалении звонят сорвавшиеся с канатов колокола; штормящем рокочущем море. Я пишу,  зажатая между двумя посапывающими и иногда взбрыкивающими детьми, которым зачем-то (на свою голову!) разрешила поспать со мной.
Я могла бы добавить побольше деталей, чтобы сделать главную героиню легкоузнаваемой. Но я - за обобщения, чтобы каждый мог увидеть в персонаже.. Нет, не соломинку, надеюсь, а все-таки бревно.
Кого не устраивает конец - ругайте лучше Достоевского за то, что он считал что мир спасет красота.

Сначала она научилась делано улыбаться. Получалось неважно, неестественно, вымученно. Но она старалась и вскоре улыбаться "к месту" стало легко. Смеяться тупым и пошлым шуткам вначале тоже совсем не хотелось, она еле выдавливала из себя смешок, но со временем стало получаться и это. То есть сначала ей приходилось каждый раз переступать через что-то в себе, фыркать, изображая смех, а в голове вертелось "ну и козел!" Но постепенно смеяться пошлым и глупым шуткам становилось все легче, было по-прежнему не смешно, но она смеялась, не задумываясь, смеялась беспечно и легко. И также легко и незаметно пошлое перестало казаться пошлым, а стало по-настоящему смешным! А это странное "что-то", что мешало ей вначале и что в народе именуется совестью, все еще донимало ее иногда, несмотря на то, что круговерть тусовок, вечеринок и любовников отбрасывала этот глупый атавизм подальше от центра жизни. Но иногда случались вечера в одиночестве, или ничем не заполненные ожидания, или бессонные ночи, и совесть начинала скрестись, и не оставалось ничего, кроме как спрятаться за шелуху чатов, блогов, постов и комментариев. Вот в такой вечер, когда из-за простуды она осталась дома, ей и попался это комментарий. Слова залезли куда-то глубоко, под кожу, и глубже - в душу. Как заноза. Она это потом поняла, когда стало нарывать, а сразу особого значения не придала, только отругала себя за проклятое любопытство и долго не могла заснуть. На следующий день малейшее прикосновение к нарыву стало причинять ужасную боль. Хотела поржать над дурацкой шуткой любимого ведущего, а вместо этого взяла и выключила радио, не улыбнулась игриво на комплимент. И вдруг она перестала понимать, кто она, существует ли она вообще. Кто смеялся над этими дурацкими шутками? Кто улыбался этим наглым рожам? Она или ее двойник? И самое страшное - улыбался не льстиво, не заискивающе или подобострастно, а естественно, на равных. Значит, она равна им? Или это все-таки не она? А двойник? Или какой-то жуткий кокон, зреющий внутри нее и готовый разорвать, уничтожить ее саму как ненужную более оболочку? Она стала бояться смотреть на себя в зеркало. Правда иногда та самая гадина, что научила ее легко улыбаться и мило смеяться, та самая тварь, что снесла этот кокон, который она так долго вынашивала, пыталась успокоить ее, нашептывая: "живи как жила, так проще, удобнее, ты привыкла к такой жизни, ты все равно не сможешь ничего изменить, ты теперь такая". Ненадолго этого шепота хватало, но потом нарыв снова начинал болеть, и она снова не находила себе места. 
Было три часа ночи. Она вышла на террасу. "Не бритва, так нож, должен же где-то быть нормальный нож. Или лучше таблетки? Снотворные."
“Каюсь я; но одно покаяние не сильно оправдывает меня. Покаяние есть познание грехов своих: снимает их милость Твоя”  было написано на бумажном самолетике, спланировавшем на ее террасу с другого этажа. Из другого дома. Из другого мира.